Неточные совпадения
Выпив водки, старый
писатель любил рассказывать о прошлом, о людях, с которыми он начал работать. Молодежь слышала
имена литераторов, незнакомых ей, и недоумевала, переглядывалась...
Не указываю вам других авторитетов, важнее, например, книги барона Врангеля: вы давным-давно знаете ее; прибавлю только, что
имя этого
писателя и путешественника живо сохраняется в памяти сибиряков, а книгу его непременно найдете в Сибири у всех образованных людей.
В этой литературно надуманной и несерьезной затее участвовали выдающиеся
писатели с известными
именами — В. Розанов, В. Иванов, Н. Минский, Ф. Сологуб и другие.
О последней так много писалось тогда и, вероятно, еще будет писаться в мемуарах современников, которые знали только одну казовую сторону: исполнительные собрания с участием знаменитостей, симфонические вечера, литературные собеседования, юбилеи
писателей и артистов с крупными
именами, о которых будут со временем писать… В связи с ними будут, конечно, упоминать и Литературно-художественный кружок, насчитывавший более 700 членов и 54 875 посещений в год.
Ученические выставки бывали раз в году — с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще в семидесятых годах, но особенно стали популярны с начала восьмидесятых годов, когда на них уже обозначились
имена И. Левитана, Архипова, братьев Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова (брата
писателя).
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими
именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые
писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
И, перечисляя
имена русских
писателей, спрашивала...
Почтение, которое они показывают к нашему дипломатическому корпусу, их уважение даже к одному
имени Франции, любовь к
писателям нашим — все доказывает эту неоспоримую истину…
В самом деле, когда дошла до него очередь, Фомин встал и громко сказал: «Я предпочитаю всем
писателям — Сумарокова и считаю самыми лучшими его стихами последние слова Дмитрия Самозванца в известной трагедии того же
имени...
Театр
имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу
писателя Эрендорга «Куриный дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана.
Слово «вольтерианец» было произведено от
имени французского философа-просветителя и
писателя Вольтера (1694–1778).] (он действительно выучился французскому языку, чтобы читать в подлиннике Вольтера).
Конечно, Юра Паратино — не германский император, не знаменитый бас, не модный
писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о том, каким весом и уважением окружено его
имя на всем побережье Черного моря, — я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.
Правда, иногда
имена эти обманывают, как и ныне случается с
именами многих известных
писателей.
Остаются еще стихотворения Муравьева, М. X., торжественные оды П. Икосова (73); остаются притчи Д. Хвостова, стихи Прохора Соловьева и других
писателей, благоразумно скрывших
имена свои от потомства.
Желая похвастаться, что мне не чуждо, а знакомо направление мистических сочинений, я сказал Рубановскому, что еще в первый год моего студентства я подписался на книгу «Приключения по смерти Юнга-Штиллинга» [«Приключения по смерти» — сочинение немецкого писателя-мистика Юнга-Штиллинга (1740–1817), в 3-х частях, на русском языке вышла в переводе У. М. (т. е. Лабзина) (СПБ. 1805).], в трех частях, и что даже
имя мое напечатано в числе подписавшихся.
„Жизнь — болезнь духа! — говорит Новалис [Новалис (наст.
имя Фридрих фон Харденберг, 1772–1801) — немецкий поэт, один из создателей школы"иенского романтизма", автор"Гимнов к ночи"с их культом смерти.]. — Да будет сновидение жизнью!“ Другой
писатель, Тик [Тик Людвиг (1773–1853) — немецкий писатель-романтик.], вторит ему: „Сновидения являются, быть может, нашей высшей философией“. Эти мысли тоже неоднократно повторены русской литературой последних годов.
Имя Шишкова как литератора, как общественного и нравственного
писателя, как государственного человека, как двигателя своей эпохи — займет почетное место на ее страницах, и потомство с бо́льшим сочувствием, чем мы, станет повторять стихи Пушкина...
Я говорю, одна дама, благородного поведения, то есть легкого содержания, — извините, я так сбиваюсь, точно про литературу какую говорю; вот — выдумали, что Поль де Кок [Поль де Кок — французский
писатель XIX в., чье
имя стало символом фривольной литературы] легкого содержания, а вся беда от Поль де Кока-то-с… вот!..
Теперь по возможности стараются удерживаться от такой смешной игры в
имена, но сущность современных эстетических рассуждений о «вечных, общечеловеческих, мировых» достоинствах наших
писателей постоянно напоминает нам наивность старинных восклицаний о российских Гомерах и наших родных Байронах…
— Я хочу есть! — сказал Зинзага. — Оденься, моя дорогая, и ступай к своей madre за деньгами. А propos [Кстати (франц.).]: я извиняюсь перед тобой. Я был неправ. Я сейчас только узнал от русского
писателя Державина, который приехал вместе с Лермантофф, другим русским
писателем, что есть два романа, совершенно не похожие друг на друга и носящие одно и то же
имя: «Сомнамбула среди океана». Иди, мой друг!
Недаром называли Диониса «многообразным» и «многоликим»; недаром уже древние
писатели высказывали мнение, что под
именем Диониса-Вакха существовало несколько совершенно различных богов.
Изо всех
имен христианских
писателей Жозеф с великою натугой мог припомнить одно
имя Блаженного Августина и хотел его объявить и записать своим покровителем, но… но написал, вместо Блаженный Августин «Благочестивый Устин», то есть вместо почтенного авторитетного духа записал какого-то незнакомца, который бог весть кто и невесть от кого назван «благочестивым».
И он назвал
имя известного
писателя.
Он подметил взгляд
писателя, когда произносил
имя Погодина и делал цитату из его изречений. В этом взгляде был вопрос: какого, в сущности, образования мог быть его собеседник.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных
имен — ни одного. Да и в легальных сферах из
писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни. Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
"Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (кажется, я еще жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.В.Авдеева, после того как он уже составил себе литературное
имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи не сделались для меня предметом особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус в области искусства значительно развились.
Имя Михайловского (уже тогда начавшего писать) он ни разу не упоминал, так же как и про других
писателей, более ранних генераций.
Varietes, а после спектакля он ужинал с Шнейдер. Париж много острил тогда на эту тему. А самую артистку цинически прозвали"бульваром государей", как назывался пассаж, до сих пор носящий это
имя, на Итальянском бульваре. Позднее от старого
писателя Альфонса Руайе (когда-то директора Большой Оперы) слышал пересказ его разговора с Шнейдер о знакомстве с Александром II и ужине. По ее уверению, ей, должно быть, забыли доставить тот ценный подарок, который ей назначался за этот ужин.
Оставить без протеста такую выходку я, хоть и начинающий автор, не счел себя вправе во
имя достоинства
писателя, тем больше что накануне, зная самойловские замашки по части купюр, говорил бенефицианту, что я готов сделать всякие сокращения в главной роли, но прошу только показать мне эти места, чтобы сделать такие выкидки более литературно.
Когда у него собирались, особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня. У него я впервые увидал многих
писателей с
именами. Прежде других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
Ни студентом, ни женатым
писателем с некоторым
именем он мне одинаково не нравился. И его дальнейшая карьера показала, на что он был способен, когда стал печатать обличительные романы на"польскую справу"и, дослужившись до полковничьего чина, стал известен высшим сферам своей патриотической преданностью.
Писателя или ученого с большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал с его
именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти два года, по крайней мере в моей памяти остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Вышло это оттого, что Вена в те годы была совсем не город крупных и оригинальных дарований, и ее умственная жизнь сводилась, главным образом, к театру, музыке, легким удовольствиям, газетной прессе и легкой беллетристике весьма не первосортного достоинства. Те венские
писатели, которые приподняли австрийскую беллетристику к концу XIX века, были тогда еще детьми. Ни один романист не получил
имени за пределами Австрии. Не чувствовалось никаких новых течений, хотя бы и в декадентском духе.
А тогда в College de France было несколько лекторов, придававших своим курсам большой интерес, в особенности публицист-писатель Лабуле, теперь забытый, а тогда очень популярный,
имя которого гремело и за границей. Мы в"Библиотеке"давно уже перевели его политико-социальную сатиру"Париж в Америке". Он разбирал тогда"Дух законов"Монтескье, и его аудитория (самая большая во всем здании) всегда была полна.
Такое гувернантство показалось бы мне, тогда двадцатисемилетнему редактору, чем-то чудовищным! А оно было возможно еще несколько лет назад и с
писателем, давно сделавшим себе
имя.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько
писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным
именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
У французских
писателей, особенно если они добились известности, всегда найдете вы больше писательской исключительности и самопоглощения своим писательским"я". С кем я ни беседовал из них на моем веку, мне бросалось в глаза их полное почти равнодушие ко всему, что не их дело, их
имя, их писательские успехи.
В разговоре сыпала умными словами и
именами мне совершенно не известных
писателей и ученых.
Орест Миллер не был крупным ученым и в истории науки
имени своего не оставил. Наибольшею известностью пользовалась его книга «Русские
писатели после Гоголя», собрание публичных лекций о новых
писателях — Тургеневе, Льве Толстом, Достоевском, Гончарове и т. д., — статей журнально-критического типа. Он был страстным почитателем Достоевского, с большим наклоном к старому, чуждающемуся казенщины славянофильству. В то время ходила эпиграмма...
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась широкая, завлекающая область, и я ушел в не всею душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем. У папы в библиотеке стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По
имени я его хорошо знал. Это
имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного и трудпонимаемого
писателя. Читать его могут только очень умные люди. Генерал у Некрасова говорит в балете поэту...
Стр. 119. Селадон — здесь: дамский угодник, волокита (по
имени героя романа французского
писателя О. д'Юрфе «Астрея»).
Но, кроме того, Золя хочет составить себе
имя и как драматический
писатель.
Я не буду распространяться о том, как некоторые рецензенты напали на самого лектора, а засвидетельствую только тот факт, что никто тогда не протестовал в печати против положительных прав, которые братья Гонкур имели на
имя даровитых и оригинальных
писателей.
Стр. 105. МакиавеллиНикколо (1469–1527) — итальянский политический мыслитель,
писатель, считавший, что задачи упрочения государства оправдывают любые средства.
Имя Макиавелли стало нарицательным для характеристики человека, пренебрегающего требованиями морали во
имя своих целей.
— То-то же… Глуп ты, а еще
писатель… А то
имя.
Да, русской, потому что она не походила на других аристократок, которым
имя отечественного
писателя так же чуждо, как бы
имя арабского, которые, к стыду своему, не умеют не только правильно писать, но и говорить на своем родном языке.
Незадолго перед переходом «Отечественных записок» из рук Дудышкина и Краевского под редакцию Некрасова и Салтыкова в этом журнале работал один
писатель, которого в нынешнем случае неудобно было бы называть по
имени.
Это новое
имя являлось у наших
писателей как бы новой сектой, новой отраслью раскола.